Воспоминания остарбайтера
Сегодня Антонине Арсеньевне Алехиной 87 лет. Ее рассказ?— еще один “смальтовый камешек” в чудесную мозаику Промысла Божия. Трудными в ее жизни оказались не только годы войны, но и послевоенное время. Однако Господь всегда утешал. Антонина Арсеньевна переписывала ноты для братского хора Киево Печерской Лавры, а также для регента Владимирского собора Михаила Семеновича Литвиненко. Кроме того, она была ученицей знаменитого дирижера Павла Ивановича Муравского.
***
Мы с мамой и сестрой жили на Тургеневской улице. Жили скромно. Папа умер в 1933 году, и мы за него получали маленькую пенсию. Мама работала в артели надомницей-вязальщицей, сестра Аля училась в школе, а я работала в Центральном универмаге Киева продавцом культтоваров. Мама пела в архиерейском хоре, а мы, девочки, всегда были рядом с ней. Когда советская власть стала закрывать храмы, хористы приходили к нам в однокомнатную квартиру (20 кв. м) на первом этаже, закрывали окна, чтобы проходящие люди не услышали церковного пения, и под нашу великолепную немецкую фисгармонию разучивали или повторяли молитвы к следующему богослужению.
В Киеве война запомнилась светомаскировками и немецкими приказами. Мне тогда было 18 лет. Хлеб и продукты нам выдавали по карточкам?— 100 г на человека, хлеб был наполовину с шелухой. Но во время войны открылись некоторые храмы, мама там пела, но никогда не брала за это платы, и нам, дочерям, в дальнейшем это привила.
***
Приказ немцев о сборе евреев Киева возле Бабьего Яра был неожиданностью. Евреи не могли предположить, что это будет их концом. Из соседнего двора выходили семьи с маленькими детьми на руках, за спинами?— мешки с вещами, везли коляски, доверху забитые домашним скарбом.
В городе вывесили громадные афиши с фотографиями молодых улыбающихся девчат и хлопцев. В объявлениях предлагалась хорошая работа в Германии. Желающие находились, но мало. Тогда на базарах начали делать облавы: территория окружалась немецкими солдатами и множеством машин, хватали людей, независимо от возраста, и даже с маленькими детьми, заталкивали в машины и увозили как рабочую силу в Германию.
Управдом, который выслуживался перед немцами (после освобождения Киева был осужден на 25 лет), принес повестку маме и мне. Мы взяли с собой документы, фотографии, одежду, большую обувь и пошли на Львовскую улицу (теперь Сечевых стрельцов), где были казармы Киевского военного округа.
В грузовике под конвоем нас отвезли на железнодорожный вокзал и пересадили в товарные вагоны. В заледеневших с открытыми выдвижными дверями вагонах было ужасно холодно. Люди лежали на ледяном полу. Давали по одной буханке хлеба. Сколько ехали, не помню?— неделю, больше?.. Измученных и голодных нас высадили на железнодорожном вокзале в центре Берлина, разделив по группам и построив в небольшие ряды. Ко мне с мамой подошел немец в штатском и предложил идти с ним. На следующий день нас отвели в кухню, где предложили чистить вареную картошку в мундирах. Там мы познакомились с другими нашими увезенными женщинами.
Я не помню, в какой точно день началась бомбежка Берлина Англией. Знакомый по кухне украинец помогал нам прятаться в бункере. Чугунные двери, такие же завесы и задвижка сотрясались от ударов бомб снаружи. Однажды, после бомбежки, мы выходили из бункера, и вдруг стало тяжело дышать, удушливый дым проникал повсюду?— пылал весь вокзал… Остались мы в чем прятались, да еще картонная коробка с нашими киевскими документами и дорогими нам фотографиями. Кто и куда
делся из знакомых?— мы не знали, и больше их не видели.
Утром тот же украинец отвез меня с мамой в какую-то организацию, откуда нас направили на фабрику-кухню, где работало много наших соотечественников. Готовили еду для общественного питания. Все разливалось в громадные термосы, стоявшие во дворе, и развозилось по фабрикам, заводам и другим точкам.
Мама чистила овощи, а на меня была возложена работа по разливу и заполнению термосов во дворе. Выскакивая из горячей кухни во двор, я сильно простудилась, но на это никто не обращал внимания. Наверное, никто не хотел работать с термосами. Надсмотрщика у нас не было, работники хорошо справлялись и были предоставлены сами себе. Мы с мамой решили бежать куда глаза глядят.
В пять часов утра без вещей мы тихонько поднялись и… ушли “в никуда”. Мама спрашивала у прохожих, где находится биржа труда. Они подсказывали, и мы нашли. Приветливая сотрудница подыскала для нас работу в частной столовой. В наши с мамой обязанности входило: рано утром встать, запереть “спальное парадное” и почистить овощи. Пока официантка обслуживала в столовой посетителей, я мыла посуду, а мама продолжала чистить овощи. Отношение к нам хозяев Шеффлеров было прохладным, санитарных условий никаких, работали более 12 часов в сутки по шесть дней в неделю.
***
Мама считала, что поскольку Берлин?— большая европейская столица, то в нем должны быть русские-эмигранты и православная церковь. Много было немецких кирх, но почему-то никто из немцев не знал, есть ли в Берлине русская церковь. Однажды нам дали адрес храма?— православного кафедрального собора в честь Воскресения Христова. Помню, мы бежали, боялись что-то пропустить из богослужения. Заходим?— запах ладана, горящих свечей, людей много. Иконостас деревянный, темный, резной… Наше, все наше! Чудо! Горит паникадило, хор поет песнопения православных композиторов. Клирос был заполнен девочками-остарбайтерами с пришитыми на рукавах тряпочками с буквами OST. Но, когда в алтаре раздался возглас священника, мы разрыдались, узнав голос отца Адриана Рымаренко, бывшего настоятеля церкви во имя святителя Николая, что на Аскольдовой могиле в Киеве.
Еще до войны, после закрытия церкви на Аскольдовой могиле, отец Адриан с женой, Евгенией Григорьевной, и двумя сыновьями нашел приют у благочестивых киевлян на улице Татарке, т. к. его ждала участь других священников?— тюрьма, лагеря, расстрел. Отец Адриан, опасаясь за семью, уехал, и с ним 40 врачей с семействами?— прихожане батюшки. Так они оказались в Воскресенском соборе. Митрополит Серафим назначил отца Адриана настоятелем собора (со слов прихожан).
***
С этого дня жизнь для нас совершенно изменилась! Жили только надеждами прийти в храм в следующее воскресенье. Мы перезнакомились с прихожанами. Вскоре маму пригласили петь в хор под управлением Ледковского, а меня?— на клирос.
Между тем бомбежки участились и усилились. Это был ад, но более всего ужасал вид человеческих трупов, придавленных и заваленных глыбами и блоками разрушенных зданий. Во время одной из бомбардировок погиб сын отца Адриана Серафим, работавший в госпитале и переносивший больного на носилках в бомбоубежище. Похоронили его на русском кладбище в Тегеле.
Отец Адриан с семьей, а с ним и прихожане покинули Берлин. Митрополит Серафим тоже уехал. В соборе служил отец Виталий (Устинов)?— очень деловой, строгий, активный монах. Однажды он подошел ко мне и сказал, что нужно ехать в закрытый лагерь служить Литургию для наших oстарбайтеров и что желает взять меня с собой как помощницу. Я сказала, что спрошу разрешения у мамы. Мама поначалу возражала, однако после разговора с отцом Виталием дала согласие.
В одно из воскресений мы отправились в путь с большими и тяжелыми чемоданами. У отца Виталия было все с собой для богослужения, у меня же?— молитвословы, поминальные записки, крестики, свечи, просфоры. Дорога оказалась с несколькими пересадками на разные виды транспорта, даже лесом шли. Это было очень далеко от Берлина. В конце концов на горизонте мы увидели очертания бараков, но сколько их! Целый поселок! Вот уж видна колючая проволока, а за ней?— люди, целыми рядами. Они ждали обещанного богослужения. Проходной пост?— немецкие солдаты проверяют пропуск у отца Виталия. Народ за проволокой зашевелился, встречая батюшку. Люди с радостными криками и возгласами приветствовали его. Отец Виталий исповедовал желавших причаститься.
После Литургии батюшка совершал молебны, панихиды, крестил. Далее нас проводили в комнату, где был накрыт стол. На столе стоял брюквенный суп, заправленный маргарином, и паек, который давался на неделю этим несчастным: кусочек мяса, булочка и чуть-чуть мармелада. И все это они сами не съели, а придержали до воскресенья к столу.
***
В соборе старостой был Николай Николаевич. Он и его жена?— киевляне, в 1917 г. эмигрировавшие в Берлин. Им было интересно общаться с нами, они всегда много расспрашивали о Киеве. По социальному положению они были “фольксдойче” (немцы). Супруги очень сочувствовали нам и хотели помочь. Однажды они рассказали, что в Берлине у них есть знакомый немец, бывший киевлянин, также эмигрировавший во время революции с семьей. Отто Карлович Мюллер курировал иностранцев. Николай Николаевич рассказал ему о нас, познакомил. Тот отозвался на его просьбу.
Нас забрали в небольшой лагерь, находящийся в Шарлоттенбурге, что в центре Берлина. Какое было счастье, когда в субботу после короткого рабочего дня мы с мамой могли пойти вечером на всенощную в собор. Побывали в Тегеле на русском православном кладбище, где есть церковь в честь равноапостольных царя Константина и царицы Елены. Ездили в Потсдам в церковь, кажется, во имя Марии Магдалины.
***
А военная обстановка накалялась. Мы знали, что Красная Армия приближалась к Берлину. Духовенство волновалось. Шеф нашего лагеря дал нам хлеба и приказал бежать в гитлеровский бункер. Там уже было полно людей. Все были крайне взволнованы и напряжены.
Время шло. Мы с мамой съели наш хлеб, очень проголодались и решили пойти в лагерь еще за хлебом. Перед нами отодвинули тяжелый засов двери и за нами же захлопнули! Какой ужас!!! Пули, снаряды, взрывы, дым… Мы упали на тротуар и ползком добрались до лагеря. Первое, что мы увидели, — наш шеф лагеря лежал убитый во дворе. В лагере уже были солдаты-красноармейцы.
Нас отправили в лагерь по отправке домой. В кабинете ПФК (Проверочно-фильтрационной комиссии) члены комиссии нас допрашивали, как мы попали в Германию. Отвели нас в барак, где находились такие, как мы. Разрешали свободно ходить по территории лагеря, сносно кормили. Затем пришел “товарняк”, чтобы отвезти нас в СССР.?Однако маму увезли домой, казалось, в никуда, а меня оставили в лагере и… отправили в запасной полк, где я приняла военную присягу и где обучали военному делу: учили пользоваться винтовкой, пулеметом и т. д. Нас никуда не отпускали, в церковь ходить не могла.
Подошло время первой демобилизации солдат-стариков и женщин-солдаток. К нам в роту пришел маршал Жуков, сказал, что в Берлине находятся штаб Советской военной администрации (СВА) и пункты с обслуживающим персоналом. Жуков пообещал платить в месяц 600 рублей советскими деньгами и 600 марок немецкими, бесплатное питание в столовой или сухой паек в магазине. Я ухватилась за его предложение. Меня зачислили в штаб почтальоном. На первом этаже в бывшей кухне была моя почта. Мне приносили письма, посылки, а я переправляла их на почту. Обратно шла с корреспонденцией для всей СВА.?Зная, когда я шла с почты, люди выходили на крыльцо домиков и, приветствуя меня, спрашивали: “Тоня, мне есть письмо?”, “А мне есть?”. Я была довольна, ведь после работы снова могла бывать в церкви!
Вскоре я получила письмо от мамы. Как-то мама стояла в очереди и с кем-то разговаривала. Вдруг она услышала за спиной знакомый голос: “Мама!”. Обернулась, а к ней в объятия бросилась Аля?— моя сестра!
Я всегда благодарю Господа за Его Промысл о нашей семье. После того как мы с мамой вышли из немецкого бункера в надежде добыть пищи, бункер был затоплен водой, и все находившиеся в нем погибли. И так всю жизнь Господь выводил нас из трудных испытаний. Слава Богу за все!
Церковная православная газета,
апрель 2010, № 8 (258)
|
